Выпускник Щукинского училища Сергей Тимофеев приехал в Омск в 1977 году. К этому времени он успел сняться в кино (фильмы «Нетерпимость», «Кавказская повесть»), сыграть несколько эпизодических ролей на сцене Вахтанговского театра и поставить около десятка учебных спектаклей с однокурсниками. Молодые годы в Омске Сергей Родионович вспоминает как счастливое время, когда он не только играл в постановках Артура Хайкина, Владимира Симановского, Геннадия Тростянецкого, но и был одним из заводил весёлых актёрских капустников, автором и исполнителем сольных программ, поставленных на сцене Дома актёра («Первый русского театра артист», «Иуда Искариот»). Сегодня он известный театральный режиссёр, на его счету постановки в новосибирском «Глобусе», Молодёжном театре в Барнауле, в омских театрах: ТЮЗе, Лицейском, «Пятом», «Студии» Любови Ермолаевой. С марта 2007 года Сергей Тимофеев — художественный руководитель Драматического Лицейского театра. Наш разговор состоялся после премьерного спектакля «Чужие сны», жанр которого определён как «параллельные вибрации».

 

— Вам часто снятся сны, Сергей Ро­дионович?

— Да, и я начинаю беспокоиться, когда они перестают сниться. Очень люблю разгады­вать сны. Иногда даже кажусь себе старой бабкой, которая пытается забраться в подсо­знание. Часто, занимаясь текущими делами, стараюсь связать ночной сон с реальными со­бытиями, определить закономерности. Ино­гда вижу фантастические сны, иногда сюжет­ные или совершенно абсурдистские. Иногда они идут потоком, а иногда заканчиваются. И тогда я пугаюсь. Говорят, есть такие техники: можно заказать себе сон, можно побывать в чужом сне. Вам ведь наверняка говорили, что вы снились кому-то?

— Говорили.

— Это со многими бывает. А иногда люди видят один и тот же сон, находясь далеко друг от друга. Сны сокращают расстояния. Ска­жем, моей маме снились плохие сны, когда у меня были проблемы. Этот мир, мир снов, абсолютно неизведан. Что это за игра подсо­знания, что это за вибрации? Мало того, они ведь сбываются через разное время, сбыва­ются самым фантастическим образом. Очень часто в трудной безвыходной ситуации сны дают надежду.

— Но ведь во снах мы не только видим картинку, но и слышим слова. А вам в премьерной постановке слова почти не понадобились. Некоторые говорят, что сегодня слово превращается в обычный ширпотреб и без него в театре вполне можно обойтись. Вы тоже так считаете?

— Действительно, слово часто становится банальностью у любителей или ремесленников. Оно превращается в ширпотреб, когда не наполнено со­держанием, когда за ним нет человеческой судьбы. Русский театр всегда был озабочен тем, как обрести свой язык, как создать атмосферу. Однако поиски Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова, в первую очередь, всегда касались человека, человеческой при­роды. Вот что важно, вне зависимости, стало ли сегод­ня слово затёртым, исчерпало ли оно себя. В пьесе Патрика Зюскинда «Контрабас» очень много слов, но Константин Райкин в театре «Сатирикон» так вирту­озно играет спектакль о человеческой судьбе, что зри­тель не задумывается, каким образом это творится — с помощью слов или без них.

В «Чужих снах» мы вели поиски на стыке жанров и стилей, нам хотелось сыграть шесть разнополярных новелл о любви, соединив выразительные средства хореографии со степом, которым блестяще владеет Виталий Статилко (он работал с нашими студийцами больше года). Сам по себе степ даёт ощущение празд­ника, безответственной молодости, это душевное со­стояние созвучно и актёрам, и зрителям Лицейского театра.

В свою очередь, балетмейстер Дмитрий Татарченко вводил в постановку приёмы современного танца. В такой комбинации тексты из Шекспира и Левитанского, может быть, и не решают дела, хотя для меня они очень важны. Когда весной прошлого года к нам при­езжали друзья по фестивалю в Гренобле, мы сыграли «Чужие сны» с их участием и с участием Театра мод «Образ», — спектакль шёл на сцене института сервиса. Монолог Меркуцио из «Ромео и Джульетты» звучал на итальянском языке, и слово в исполнении Винченцо Муйа буквально завораживало, резонируя в русских переводах Шекспира. Так действовало слово.

На мой взгляд, современный театр — это когда люди на сцене и другие, в зрительном зале, думают и чув­ствуют в унисон, понимают друг друга, и когда для них открывается то, что было непонятным накануне. Сами по себе технические поиски, отсутствие или при­сутствие текста такого эффекта не дают. Я думаю, что надо смотреть за людьми, слушать жизнь, пытаться понять болевые точки сегодняшнего дня и искать тему для разговора, не важно, будет ли этот диалог облачён в слова.

— Сегодня среди режиссёров мало охотников возглавлять театры. Ответственности боль­ше, а возможности заниматься собственным творчеством меньше. Что побудило вас согла­ситься на должность художественного руководи­теля Лицейского театра?

— Конечно, это достаточно нервная и неблагодарная работа. Режиссёру, приезжающему в театр на поста­новку, на первый взгляд, куда проще: впоследствии он может и не встретиться со своими артистами, у него нет перед ними никаких духовных обязательств. А у руко­водителя театра должна быть долгосрочная программа, он не только следит за творческим ростом актёров, но и сам обязан расти. Мне кажется, что такое длительное сотворчество значительно продуктивнее для самого ре­жиссёра, чем кавалерийские набеги на чужую террито­рию.

И если твой театр служит Богу, а не дьяволу, то рано или поздно он обязательно превратится в храм, куда люди идут за обще­нием и за надеждой. И тогда не важно, ставишь ты философ­скую драму или сказку, — глав­ное, чтобы вы стали собеседни­ками. Люди отдают тебе душу, а взамен им нужна надежда. Я думаю, что многие режиссёры могут мечтать о том, чтобы изо дня в день давать своим зрите­лям энергетический заряд на­дежды и веры.

— Известный театраль­ный критик Павел Руднев пишет, что сегодня детский театр в России слабо реаги­рует на перемены времени. Да и вообще, по его мнению, «детский» те­атр всегда отставал от «взрослого» при­мерно на поколение.

— Он прав, конечно. Когда зрелая тётенька заявляет со сцены, что она — мальчик, ребёнку в зрительном зале трудно принять такую услов­ность. Когда взрослые делают спектакли для де­тей, они неизбежно отстают от своего зрителя. Ведь в любом случае театр — это жизненный тре­нинг, на котором зритель набирает психологиче­ский опыт.

Другое дело, когда молодой зритель видит на сцене своего ровесника. У Лицейского театра уникальные возможности, ведь у нас одновре­менно работают три студии, где занимаются дети разных возрастов, разных поколений. Наши актё­ры говорят со зрителем на понятном ему языке. Так что Лицейский театр более благополучен хотя бы потому, что здесь дети играют для детей.

— Основные принципы Лицейского теа­тра были заложены ещё в 1994 году, когда вместе с актёрами Омской драмы Верой Канунниковой, Валерией Прокоп и Валери­ем Алексеевым вы поддержали уникальную идею Вадима Решетникова. Что изменилось с тех пор? Как трансформировалась идея? Или это оказался проект «на все времена»?

— Театр был задуман как обучающая струк­тура. Здесь должна идти постоянная учёба, и я надеюсь, что в этом смысле мы не изменились. У Вадима Решетникова был термин «проточная вода» — имелась в виду сменяемость поколений. В этой «проточной воде» мы вылавливаем золо­тые крупицы, это своего рода работа старателей. Дети вырастают, оканчивают школу и не обяза­тельно идут учиться в театральный вуз. Но мы продолжаем работать на то, чтобы труппа попол­нялась новыми актёрами, а для этого необходи­мо привлекать новых и новых студийцев.

— А как устроена система правления в Лицейском театре? Это демократия? Или, может быть, просвещённая монархия?

— Скорее всего, просвещённая монархия царила здесь в первые тринадцать лет. С безвременным уходом Вадима Решетникова наступила эпоха перело­ма, и театр пока не обрёл своего нового лица. Посколь­ку я сам всегда стремился к независимости, то и дру­гим желаю независимости, свободы и сотрудничества. Однако в театре невозможна демократия, потому что поиск веры и надежды требует чудовищных усилий, а гарантии успеха нет. В театре не всегда лучшее выби­рается большинством. Но если здесь собираются люди, для которых результат не так важен, как сам процесс, то получается компания людей одной веры. Лицейско­му театру это ещё предстоит. К сожалению и к счастью, он начинался как любительский, здесь сохранились са­мозабвение и преданность. С другой стороны, и шкала ценностей часто строится по принципам любительского театра. У нас есть группа актёров с большим авторите­том внутри коллектива, но у многих шкала ценностей своя, не каждый может реально оценивать свои воз­можности и результат своей работы. Так что нам есть над чем трудиться.

— Совсем недавно «квартирный вопрос» Ли­цейского театра показался решённым, и многие тогда облегчённо вздохнули. При всём очаровании нынешнего здания-табакерки развернуться здесь в полную силу едва ли возможно. Когда состоится новоселье, Сергей Родионович?

— Мы очень хотим переехать в новое здание, и нам все готовы помочь в этом, но пока что дело не сдвига­ется с мёртвой точки. И нет человека, к которому можно было бы с этим идти. Так что в ближайшее время ново­селья не будет.

— И нет надежды?

— Надежда есть. Когда не останется надежды, я, ви­димо, уйду. Тогда это место займёт человек, который должен этот вопрос решить.

Сегодня нам остаётся только мечтать об оборудо­ванной сцене, с карманами, с площадками, которые бы ходили вверх-вниз, а в этом здании у нас даже поворот­ного круга нет, даже люка под сценой. Мне бы хотелось, чтобы в гримёрке размещались не по двадцать актёров, а хотя бы по двое, чтобы были нормальные человече­ские условия для работы. Лицеисты давно выросли, детский энтузиазм уходит, приходит профессионализм, и здание должно соответствовать уровню их мастер­ства. И зритель наш тоже не заслуживает того, чтобы тыкаться коленками в кресло спереди.

Я понимаю, что невозможно развиваться, если не стремиться к расширению своего жизненного про­странства, и поэтому мы начали осваивать «чужие» площадки. Очень важно, чтобы актёры нарабатывали профессионализм, работая в любой среде. Вот почему сегодня мы играем на сценах Дворца культуры имени Дзержинского, в Доме актёра. К сожалению, эти пло­щадки очень далеки от совершенства, хотя сотрудники ДК Дзержинского удивительным образом сохранили то, что осталось от советских времён. Стыдно сказать, но площадка Дома актёра оснащена куда хуже.

— Тем не менее, многие омские артисты не гну­шаются играть в этих условиях. В Доме актёра незаметно обосновался «параллельный» театр с несколько спорной эстетикой.

— По-моему, ничего страшного в этом нет. В горо­де образовался слой публики, поклонников антрепризы. Теперь нужно подняться на следующую ступеньку, помочь этим зрителям, предложив им продукт более высокого качества. А это невозможно сделать, если не оснастить сцену современным оборудованием. Все это знают, но вот кто бы вложил средства, чтобы изменить ситуацию?

— Всё упирается в финансирование. По данным Геннадия Дадамяна, доля государственных суб­сидий в бюджет драматических театров сегод­ня составляет 26-30 процентов, тогда как в 1992 году она составляла 98 процентов. Театры вы­нуждены зарабатывать, жить в основном за счёт кассовых сборов. А как обстоят дела в Лицейском театре? Хватает ли вам бюджетных средств?

— Нам выделяют очень немного. Но поскольку мы битые, то стараемся выкручиваться, больше зарабаты­вать, и часть вырученных средств идёт на новые спек­такли. На сцене стремимся обходиться минимумом. Очень часто реквизит и костюмы приносят актёры и да­рят благодарные зрители. К тому же, у нас есть дирек­тор, которая умеет доставать деньги.

— Хорошо известно, что не всякая творческая идея обязательно оборачивается коммерческим успехом. Может ли директор Лицейского театра Елена Лабинская поддержать талантливый, но некассовый проект? И вообще, что могло бы вас поссорить?

— Я всё время пытаюсь с ней поссориться, но не могу. Елена Николаевна — настоящий директор. Пять лет мы работаем вместе, достаточный срок, чтобы определить общий вектор движения. Это очень важно, чтобы с директором можно было пойти в разведку. Бла­годаря такому директору я освобождён от мелких бы­товых проблем. Объективно любому директору театра милее, конечно, комедии, ведь они приносят доход. Од­нако Елена Николаевна прекрасно понимает, что лицом театра являются «серьёзные» спектакли, а их у нас почти половина. Теперь в ходу новый термин «театральный менеджер». Менеджер — это че­ловек, который должен создать продукт, который будет покупаться. По-моему, это несчастье, когда в должности директора оказывается просто ме­неджер. Ведь театр — это всегда вера, это духов­ная работа, это желание помочь человеку выжить на этой земле. В старину было куда более ёмкое слово: антрепренёр.

— В своё время вашей постановкой «Бело­снежка и семь гномов» открывался первый сезон Драматического Лицейского театра. Интересно, как бы вы поставили эту сказку сегодня?

— У нас тогда было только семь фанерных кроваток, из которых мы городили горы и подзе­мелья. Мы играли спектакль о любви, о борьбе за счастье, право на которое, как нам казалось, должно принадлежать весёлым шалопаям, твор­ческим людям, потому что это в их силах — сде­лать жизнь прекрасной.

Скорее всего, сегодня это тоже был бы, в пер­вую очередь, весёлый спектакль. Необязательно, чтобы там было много гэгов, но он должен быть весёлым, ведь радость — это одна из потребно­стей молодости. Ужасов в жизни и так хватает, мы живём в кошмарное время. Вот почему в детском театре так необходим позитив.

Я считаю, что для того, чтобы вырастить здоро­вых людей, лучше всего ставить с ними весёлые комедии. А вот истории о распаде человеческой души — не для нашей сцены. Пусть это играют и смотрят те, у кого «потолще кожа».

 

Беседу вела Светлана Нагнибеда

«Омск театральный», №27 (49) /  март 2012 г.